Ричард Роджерс объявлен в 2007 году лауреатом Притцкеровской премии – самой престижной профессиональной награды в области архитектуры. 4 июля в знаменитом Banqueting House Иниго Джонса пройдет торжественная церемония, на которой английскому архитектору вручат бронзовую медаль и чек на 100 000 долларов. Мы взяли интервью у нового Притцкеровского лауреата прямо в знаменитом здании его лондонского офиса на Rainville Road, на котором теперь вывешено новое название бюро.
Биография Ричард Роджерс
■ Родился 23 июля 1933 года во Флоренции в семье английского врача, обосновавшегося в Италии. Его мать, родом из Триеста, интересовалась искусством и развивала интерес к нему у сына. Во время войны семья вернулась в Англию и Ричард поступил в частную школу. По окончании средней школы родители прочили сыну многообещающую карьеру дантиста, а сам он увлекся архитектурой. В 1954 году поступил в школу Architectural Association. Затем женился на Сюзан Брамвелл и перевелся в Йельский университет (США). Там среди его соучеников оказался сам Norman Foster (Норман Фостер), подружившись с которым, Роджерс по возвращении на родину и организовал свое первое бюро Team 4. Но сотрудничество оказалось недолгим, в 1967 году оно распалось, и будущие вершители судеб современной британской архитектуры пошли каждый своим путем.
Вскоре Роджерс объединился с другой звездой современной архитектуры – Ренцо Пиано. Вдвоем они разработали и построили Центр Помпиду в Париже. И лишь в 1977 году Роджерс основал собственную практику. В 1996 году он получил титул The Lord Rogers of Riverside и стал пожизненным пэром. Лауреат Praemium Imperiale, обладатель медали Фонда Томаса Джеферсона, Королевской золотой медали за архитектуру, премии Арнольда Бруннера, золотой медали RIBA, премии Стирлинга и множества других престижных наград.
[otw_is sidebar=otw-sidebar-1]
В 1995 году, первый среди архитекторов, Роджерс прочел на BBC цикл лекций под символичным названием «Города для маленькой планеты». Роджерс – советник мэра Лондона по архитектуре, глава, патрон и попечитель множества общественных, благотворительных, художественных и архитектурных обществ и объединений. Отец пяти взрослых сыновей. (Подробнее о биографии и творчестве Ричарда Роджерса).
Вы совсем недавно, буквально на днях, сменили название бюро: вместо Richard Rodgers Partnership, существовавшего почти 30 лет, образовалось Rogers Stirk Harbour + Partners. С чем это связано?
Ричард Роджерс: Я всегда говорю, что жизнь полна перемен. Я начал работать в 1962 году с Норманом Фостером. Потом сотрудничал с Ренцо Пиано, затем открыл собственную независимую практику. Все это определенные жизненные этапы. Но я продолжаю пробовать и искать что-то новое. И мне кажется, настало время идти дальше, так сказать, перебираться на следующий уровень. Ведь мне уже 73. Грэм Стерк (Graham Stirk) и Айван Харбор (Ivan Harbour) работают со мной уже 24 года. Долгое время они были ведущими архитекторами и вполне доказали свою творческую состоятельность. И нынешнее переименование бюро есть своего рода признание их заслуг, их вклада в общее дело. Это и есть преемственность в действии. 
А каковы обязанности этих людей? Вы возлагаете на них какие-то особые надежды?
Ричард Роджерс: Их роль не изменится, они будут работать, как работали прежде. Они оба обладают крепкими профессиональными навыками и прекрасным творческим чутьем – тем, что называется strong design. Мы же все работаем как одна команда. Собираемся по понедельникам на совещания, которые открыты для каждого сотрудника. Вывешиваем на всеобщее обозрение проекты – четыре, пять, шесть штук: все, что есть в данный момент в производстве. Смотрим на них, и каждый высказывает свои идеи. Планировочные, художественные, пространственные, социальные. Именно таким образом рождается объект. Это всегда командный процесс.
А лично вы заняты во всех проектах, которые находятся у бюро в разработке?
Р.Р. Пожалуй, нет. Слово «занят» подразумевает довольно глубокое погружение в проект. Если вы спрашиваете, знаком ли я с ними детально, то ответ будет: нет.
То есть это именно командная работа, в которую включены также и молодые архитекторы. А когда студенты приходят к вам работать, они долго ходят в учениках? Много ли у них возможностей как-то продвинуться, зарекомендовать себя?
Р.Р. Студенты чаще всего приходят к нам за год до выпуска, на стажировку. И многие возвращаются после защиты диплома, хотят продолжать у нас свою карьеру. Вообще, в нашем бюро нет большой кадровой текучки, как вы, наверное, заметили.
В середине прошлого века молодые архитекторы были несколько в другой ситуации… На ваш взгляд, когда было проще начинать карьеру – в 1950-е или сейчас?
Р.Р. С одной стороны, различий действительно много. Тогда для того, чтобы возглавить офис или как-то серьезно продвинуться по служебной лестнице, надо было дождаться смерти босса. Мне как-то раз буквально так и сказал один из начальников: «Когда я умру, ты, может быть, возглавишь офис». Теперь такого не бывает, во главе угла – соревнование, конкурс. Так что все стало гораздо более динамично и подвижно, чем раньше, когда практика передавалась от отца к сыну. Второе существенное различие: сейчас мы имеем дело с глобальным, общемировым рынком, а в те времена в основном был рынок внутринациональный.
Считаю, что эта открытость миру, возможность строить в разных городах и странах – очень большой плюс. И третий момент: гораздо большее внимание архитекторы сегодня уделяют вопросам экологии и ресурсосберегающим технологиям. С другой стороны, крупные бюро, которые существовали в 1960-е годы, уже довольно давно реализуют именно этот динамичный и гибкий подход к делу. Впрочем, не знаю, как там обстоит дело в других офисах… У нас люди редко уходят. И это очень хорошо, потому что появляется реальный шанс собрать слаженную команду, способную справиться с задачей любой сложности. Однако при этом довольно трудно поддержать некую творческую эволюцию, сохранить движение вперед. Поэтому студенты для нас так важны. И это одна из причин того, что у нас есть конституция, которой мы очень гордимся. Она появилась, потому что я не преувеличиваю значения личности.
Любой успех достигается в партнерстве и содружестве. Вот почему ни один из директоров не имеет преимущественного права голоса и не контролирует финансы. Все доходы компании поступают в распоряжение некоего благотворительного фонда и делятся на три части: заработная плата сотрудников, благотворительность и инвестиции. Причем каждый сотрудник, проработавший в компании больше двух лет, имеет право сам выбрать, на какие цели будет потрачен его взнос. Более того, у нас есть жесткие стандарты заработной платы. Самый высокооплачиваемый директор получает ровно в шесть раз больше простого архитектора. Таким образом и формируется некая социальная общность равных людей – настоящая команда. Этим мы пытаемся удержать людей. Также мы стараемся поддерживать корпоративную культуру: устраиваем выезды на природу, вечеринки в ресторанах и другие мероприятия.
Вы неоднократно говорили о некоем духе перемен, который присущ вам и вашей архитектуре…
Р.Р. Да, я стремлюсь к постоянному движению, развитию. Впрочем, что касается духа перемен… Не знаю, не знаю… Пожалуй, сейчас мне приходится его подстегивать.
Как вы думаете, изменилось ли в архитектурном процессе что-то действительно очень важное?
Р.Р. Не думаю, что произошли какие-то уж очень кардинальные перемены. Разве что процесс проектирования интернационализовался донельзя. Пожалуй, следует также отметить все возрастающее влияние на архитектуру окружающей среды. Сейчас, когда реализуется тот или иной проект, мы больше, чем раньше, стремимся вписать его в существующую реальность. Нужно признаться, что в самом начале нашей деятельности мы были довольно беспечны, и когда в 1966 году в США началось движение за охрану окружающей среды, у нас возникли проблемы с некоторыми постройками. Теперь мы уже сознаем, что живем в условиях жесткого кризиса природных ресурсов, и гораздо более ответственно подходим к этой проблеме. Вы знаете, что 50 % всего углекислого газа на планете производят здания? Поэтому мы отвечаем за каждое наше творение, делаем все для того, чтобы оно не наносило вреда природе и потребляло минимум энергии. И нам приходится иногда отказываться от некоторых интересных идей, если они не соответствуют этим задачам.
А заказчики это понимают? Они тоже как-то меняются?
Р.Р. Мне кажется, крупные компании больше, чем раньше, ценят возможности и достоинства современных зданий. Многие клиенты на самом начальном этапе оговаривают наличие некоторых функций. Меняются и нормативы. Не так быстро, как хотелось бы, но меняются. В Америке чувствуется большое внимание к экономии энергии. Даже роль машин в городе меняется. Когда мы делали для Парижа Центр Помпиду, считалось, что люди должны передвигаться на личных машинах. Теперь же, наоборот, в городах и отдельных районах все большее внимание уделяется пешеходам и общественному транспорту.
И это еще очень большой вопрос, должны ли мы делать дороги шире, следуя за увеличением частного автопарка. Мне кажется, мы возвращаемся к ренессансной идее компактного города, не растекающегося по большой территории, комфортного для отдыха и работы. Вообще токсичные выхлопные газы – это огромная проблема, особенно в последние годы. Во-первых, по улицам трудно и неприятно ходить пешком. Во-вторых, нам приходится повышать мощности вентиляционных и очистных систем зданий, а это, в свою очередь, увеличивает затраты энергии. Поэтому, например, в Нью-Йорке ограничена нагрузка на систему кондиционирования.
В Москве никого не удивишь подобным… Похоже, проблемы у всех одинаковые.
Р.Р. Мне даже пришлось лично столкнуться с этим: когда я в первый раз был в Москве, постоянно кашлял!
Мы уже настолько к этому привыкли, наверное просто мутировали… Но если жить за городом, то приходится 2–3 часа добираться до работы, стоять в пробке и дышать теми же токсичными выхлопами. Правда, как вы, вероятно, знаете, в Москве есть красивое метро, и вот оно довольно эффективно.
Р.Р. О да, я конечно же слышал о вашем метрополитене!
Проблема в том, что менеджеры высшего и среднего звена не хотят им пользоваться. Считают это ниже своего достоинства. Они предпочитают передвигаться на огромных «брабусах» или «мерседесах». И получается, что бульвары забиты огромными чадящими машинами, а пешеходам, желающим прогуляться, приходится буквально пробираться между ними.
Р.Р. Вы знаете, в деловом районе Лондона – Сити– практически все офисные здания имеют крошечные подземные стоянки. Например, под нашим Lloyd`s of London паркинга, можно сказать, нет вовсе. И это очень хорошо работает: 95 % работающих в Сити пользуются общественным транспортом. Потому что сколько бы парковочных мест архитектор ни предусмотрел, все машины вместить невозможно. Это закон.
С экологическими проблемами разобрались, поговорим немного о футорологии. Насколько архитектор должен быть предсказателем, чувствовать будущее?
Р.Р. Я бы так сформулировал: архитектор должен раздвигать границы возможного, выходить за рамки современности. Ты строишь в настоящем, в какой-то вполне определенный момент времени при вполне конкретных обстоятельствах. Но, разрабатывая проект, ты всегда думаешь на шаг-два вперед, пытаешься представить себе будущее, сравниваешь его с прошлым. Воображение всегда связано с будущим, а именно оно необходимо, чтобы двигаться вперед.
«Раздвигать границы» – именно это вы пытались сделать в Центре Помпиду? Его можно рассматривать как кусочек будущего?
Р.Р. Ошибочно думать, что это было эдаким прыжком в темноту. У меня была хорошая база и очень много учителей. Когда я учился в школе, например, имя Питера Кука уже было на слуху. И русские конструктивисты очень много для меня значили, ведь я несколько лет жил у Наума Габо. Вообще их влияние на поколение 1950-х было очень велико. И хотя мы не могли увидеть воочию их работы, мы искали в них вдохновения, как искали его в работах Ле Корбюзье, Миса ван дер Роэ, Алвара Аалто. Конструктивисты просто слишком хороши. Настолько тебя захватывают, что ты копируешь, сам того не замечая.
И что вы вынесли из подобных уроков?
Р.Р. Когда я приехал в Штаты, я видел дома в Лос-Анджелесе, построенные в 1950–1960-е годы, в том числе и работы Чарлза Имса. Так что все оказывает определенное воздействие, подпитывает фантазию. На проектировщиков, например, сильное влияние оказало начало космической эры. Многие находились под впечатлением удивительных конструкций ракет и других летательных аппаратов. Кроме того, нельзя забывать и о социальном аспекте. Когда мы начинали проектировать Центр Помпиду, мы рассматривали его как некое место, предназначенное для людей всех возрастов и профессий. Этакая смесь науки и искусства.
Это было как озарение? Или, скорее, результат долгой кропотливой работы?
Р.Р. Я не верю во вспышки и озарения. Ты как бы искусственно ускоряешь процесс творчества. И мне кажется, очень опасно думать, что вот сейчас ты напряжешься и все проблемы решатся в один момент. Они все равно обязательно будут.
Вы бы хотели что-то сделать сейчас по-другому?
Р.Р. Знаете, 30 лет спустя мы многое бы сделали по-другому, но не потому, что мы ошиблись или я пересмотрел свои взгляды. Просто 30 лет – это 30 лет, за это время сменилась эпоха. Ситуация была совершенно другая, доминировало такое очень депрессивное мировоззрение. Хорошие идеи, конечно, по-прежнему ценны, но мы сейчас живем не в 1970-х.
Известно, что английский подход к архитектуре отличает особое внимание к инженерному решению. В структуре вашего архитектурного бюро есть подобный отдел?
Р.Р. Нет, специального отдела у нас нет, но мы действительно очень плотно работаем с инженерами. И должен сказать, что нам несказанно повезло: в разные годы у нас были потрясающие, выдающиеся инженеры. Технологии были и остаются очень важной частью архитектуры. Рискну высказать свое субъективное мнение. Вспомните, какие здания были наиболее успешны в XIX веке. Это время новых типологий: один Хрустальный дворец чего стоит! А неоклассическое движение тогда было гораздо менее популярно. И эта тенденция продолжилась. Технологии позволили создать новую типологию, новый язык архитектуры, не существовавший до этого.
Можно ли считать этот тезис вашим предсказанием будущего архитектуры?
Р.Р. О нет, это уже вчерашний день. Я вообще не люблю ни делать, ни читать прогнозы. Предпочитаю не знать, что будет дальше. Когда ты пытаешься предсказывать, неизбежно двигаешься назад. Вместо этого я просто заставляю работать воображение.
