Кишо Курокава родился в один день с Буддой и стал главным чудом японской архитектуры.
Биография – Кишо Курокавы
Родился в 1934 году. Учился на архитектурном факультете университета Киото. В 1960 году прославился теорией “архитектурного метаболизма”. В 1987 году опубликовал книгу Philosophy of Symbiosis. Читал лекции в Принстоне и Дельфте. В 1998-м университет Ньюпорта присудил Курокаве степень “доктора гуманистики”. Курировал архитектуру на выставке Expo 2005 в городе Айчи (Япония).
Японский прораб скептически оглядывает мои новенькие Berluti и говорит: “В этаких туфельках – на стройплощадку!” Я пожимаю плечами: чем-то надо жертвовать, когда Кишо Курокава приглашает взглянуть на новый строящийся Национальный центр искусств в Токио. Мой отец всегда возвращался после авторского надзора с подошвами в цементе и в пиджаке, обтертом о стены. — Никак невозможно, — кланяется прораб, — пусть драгоценный гость соблаговолит надеть на достопочтенные ноги эти глубокоуважаемые бахилы, а то всю стройплощадку истопчет.
Курокава-сан мне не простит В эту минуту я понимаю, почему японских архитекторов так ценят в мире и как им трудно иметь с нами дело. Рабочие в бахилах и перчатках неслышно снуют по этажам. Сложенные в залах материалы и расстеленные дорожки для хождения по деревянному полу напоминают не стройку, а художественную инсталляцию швейцарского минималиста.
Кишо Курокава выходит в белой рубашке без воротника и в черном фартуке, похожем на поварской, но по просьбе нашего фотографа Сайто надевает пиджак. С видом отличника терпеливо позирует перед огромным глобусом, на котором, должно быть, отмечает захватнические планы. Над правым его плечом нависает девочка с микрофоном, над левым – мальчик с телекамерой. Токийское телевидение делает репортаж “день с Курокавой”, а я играю роль одного из аттракционов дня – страшный бородатый русский журналист приехал узнать у сэнсэя, как жить дальше. Вот она слава архитектора в Японии.
[otw_is sidebar=otw-sidebar-1]
– В конце войны мне было десять лет. Моя семья жила в Нагое – огромном полуторамиллионном городе, который исчез в одну ночь под бомбами американцев, – говорит Курокава. – Мой отец – архитектор. Все переживали, что погибли люди, он еще и оплакивал каждое здание. Что нам было терять? В короткое время мы многого достигли. Экономическое чудо – это было сказано про нас. И мы сейчас придавлены чудом. Наше правительство требует только одного: сохранить ситуацию, но чудо нельзя продлить искусственно. Они теперь хотят свести риск к минимуму, предпочитают ручных, домашних, проверенных архитекторов, потому что их легче контролировать. Если кто-то сделал хороший музей, пусть всегда делает музеи, если кто-то построил хорошую больницу, пусть всегда работает для врачей.
Когда Курокава говорит о войне, я вспоминаю, что ему за семьдесят. У него движения очень молодого человека. Лишь сев напротив, я начинаю замечать мелкие морщинки, чуть замедленную мимику и голос, который угасает в середине долгой фразы.
– Мой отец учился у иностранцев. Правительство хотело сделать из Японии сов-ременную страну. К нам пригласили французов, немцев, итальянцев, и они стали обучать студентов, как мы, японцы, могли бы делать современную архитектуру. Они до хрипоты спорили, что же будет современным японским стилем, что нам больше подойдет – готика или, может, ренессанс…
Я вежливо замечаю, что сказкам о том, как европейцы обучили японцев, я никогда не верил. Обратное влияние было, быть может, и посильнее – сколько прекрасной японщины и в функционализме, и в ар-деко, и в послевоенной европейской архитектуре. Курокава соглашается:
– Мы давно знали многое, о чем европейцы только догадывались: связь с природой, простота, сочетание постоянного и временного, красота обнаженной конструкции. Когда пришло время создать нашу собственную современную архитектуру, мы превзошли западное искусство, европоцентризм закончился.
Его послушать, так основанное им в двадцать шесть лет влиятельнейшее архитектурное течение “метаболизм” (он сам не очень любит этот термин – “что-то медицинское”), воспринятое в мире как футуристическая утопия, абсолютно традиционно. Метаболисты поделили город на постоянные и временные элементы – кости, кровеносные сосуды и жи-вые клетки, которые меняются с течением времени. Проект 1971 года, называющийся как какой-нибудь мультфильм Миядзаки “Капсульная башня Накагина”, прославил и Курокаву, и метаболизм: на постоянный стержень с лифтами и трубами навешивались капсулы-комнаты.
Затем была международная выставка “Экспо 70” в Осаке, где под руководством Кензо Танге собрался весь цвет японской архитектуры от старика Маекапы, ученика Корбюзье, до юного Курокавы. С тех нор он построил невероятное для владельца маленькой мастерской количество зданий. Он обладатель всех мыслимых архитектурных премий, кроме разве что “Притцкера”. Из-за почетных профессорских дипломов стеклянные стены его кабинета почти непрозрачны. Он умеет быть блистательным европейцем, когда строит новое здание музея Ван Гога в Амстердаме или Pacific Tower в Париже, знаменитым азиатским архитектором, когда работает для Китая, Малайзии, Казахстана, и деловитым американцем в Иллинойсе. Он очень спокойно относится к нынешним религиозным распрям — ислам не ислам, христианство не христианство, а архитектура нужна всем. Так, видимо, и подобает человеку, родившемуся в день, который считается днем рождения Будды, и учившемуся в школе для буддийских священников.
Когда я начинал, архитектурное сообщество было кастовым, наверху пирамиды находился босс, профессор с большим именем, и были ассистенты профессора, архитекторы с именем, архитекторы поменьше и мы, распоследние студенты. Когда я регистрировал свою мастерскую, мне пришлось воспользоваться в первый и последний раз именем отца.
Но после того, как Япония вошла в мировую систему, появились международные конкурсы, и это все изменило. С моим учителем Кензо Танге я мог участвовать в одном конкурсе, хотя считался по сравнению с ним мальчишкой. У меня был случай, когда я выиграл конкурс в Арабских Эмиратах и шейх встречал меня в аэропорту. Он знал мое имя, но не знал моего возраста, он поглядел сквозь меня и спросил, а где же ваш отец, где почтенный господин архитектор Курокава?
– Но разве в главных мировых конкурсах не присутствует один и тот же замкнутый круг международных звезд, которые делят премии между собой? Я видел ситуацию с двух сторон, был и в жюри, и среди тех, кто, так сказать, бежит по дорожке. Ты не можешь выигрывать всегда, есть предел твоих сил и твоего времени. Архитектор борется не за олимпийскую медаль, а за огромную работу, которая потом надолго исключит его из соревнований. Но это так же драматично, как в борьбе, или в плавании, или на Уимблдоне – если кто-то выигрывает, выигрывает, а потом начинает проигрывать, все думают: конец ему. И я тренируюсь каждый день, чтобы не проигрывать, чтобы биться.
Среди главных побед Курокавы – генеральный план Астаны, новой столицы Казахстана. Когда президент Нурсултан Назарбаев перенес столицу из Алма-Аты, он разослал приглашение многим знаменитым архитекторам. Бюджет был мизерный, пришлось вложить в проект собственные средства, плюс попросить правительственной помощи, а в качестве исходных материалов Курокава воспользовался съемкой американских спутников-шпионов.
Астана строится, меня назначили советником премьер-министра Казахстана. Мы много говорили об архитектуре, о метаболизме и симбиозе, и вот что нам удалось. – Курокава достает толстую папку. Вместо генерального плана на меня смотрит суровая дымчато-серая кошка. – Снежный барс, или ирбис, – говорит Курокава, – герой всех Красных книг России, Монголии, Казахстана. В Центральной Азии осталось всего полсотни снежных барсов. Я просил премьер-министра, когда он приедет в Японию, привезти одного. Вот он, красавец! Зовут Чингис, как Чингисхана. Мы нашли ему здесь двух жен, теперь у него семь детей, они подрастут, и мы пошлем их обратно – для меня это не менее важно, чем урбанистика.
– Вы бывали в России?
– В первый раз я был в Москве в 1958-м, встретился с Хрущевым. Я даже подумывал переехать в Россию, я верил, что у вас замечательное будущее, коммунизм. Я был поклонником русского авангарда. А сталинская архитектура меня ужаснула. Это ваше метро – закопанные в землю дворцы ампирных кротов! И я полюбил тогда русскую девушку. Ей было шестнадцать.
Как ее звали, эту русскую девушку?
– Ида. Ида! Не так давно телекомпания NHK сделала фильм про нас “Россия. Путешествие сердца”. Представьте себе, они ее нашли, но сорок лет прошло, я ее едва узнал.
– У вас есть дети?
– Дочь училась архитектуре, но сейчас не работает, вышла замуж, родила детей. Сын учился живописи, а теперь он фотограф.
Я не спрашиваю про жену. Это дети от первого брака. Вот уже двадцать лег как Курокава женат на известной актрисе Вакао Аяко. Не то чтобы “взял молодую”: она старше его на год, и фильмография у нее такая же длинная, как у него – список зданий.
– У вас есть время на внуков?
– Я в мастерской с раннего утра, заканчиваю в пол-одиннадцатого, ночью до двух часов пишу статьи, книги, редактирую. Не помню, когда я спал дольше, чем три часа в сутки. Мой обед – один банан и соевое молоко, ем на бегу, в туалет некогда сходить. И спорт, только чтобы жить: потому что колено болит (тут он поднял колено движением тренированного классического танцовщика), а я ведь раз в неделю-две куда-нибудь летаю, и спина тоже ноет… Мы раз говорили с президентом Казахстана, и он приглашал меня приехать и посмотреть на город в 2030 году. Это, как вы можете сосчитать, через пятнадцать лет. Я спросил его: “Вы все еще будете президентом?” Я-то приеду обязательно.
