Бернар Чуми — идеолог деконструктивизма

Бернар Чуми Архитекторы и арх. бюро

Бернар Чуми известен как создатель знаменитого парижского парка «Ла Виллетт». Впрочем, в портфолио архитектора – десятки реализованных объектов, ставших достопримечательностями городов, в которых они построены. Но для мирового архитектурного сообщества Чуми – прежде всего, идеолог деконструктивизма, человек, который точно знает секрет этого самого яркого направления архитектуры второй половины XX века.

Биография Бернара Чуми

■ Родился в 1944 году в Лозанне, Швейцария. В 1969 году закончил Федеральный технологический институт в Цюрихе (Eidgenossische Technische Hochschule Zurich). С 1970 по 1979 гг. Чуми преподавал в архитектурной школе Архитектурной Ассоциации в Лондоне. С 1976 года переехал из Европы в Нью-Йорк. В 1988-2005 годах был деканом Высшей школы архитектуры, градостроительства и охраны памятников при Колумбийском университете, которая за 15-летний период его работы стала одной из самых прогрессивных в мире.

Сегодня архитектор руководит двумя офисами Bernard Tschumi Architects: в Париже и Нью-Йорке. Впрочем, несмотря на большое количество реализованных проектов, Бернар Чуми известен, прежде всего, как архитектор-теоретик. Его многочисленные научные работы развивают идею о том, что «форма следует за функцией».

Штаб-квартира часовой компании Vacheron Constantin (Женева, 2001-2003)

[Бюро]

■ Архитектурное бюро Bernard Tschumi Architects имеет офисы во Франции и США. В портфолио фирмы – построенные концертные залы, университеты, стадионы и музеи во Франции, Испании и США.

[otw_is sidebar=otw-sidebar-1]

Среди самых известных объектов бюро – Новый музей Акрополя в Афинах, жилой комплекс площадью 59 000 кв. м в Пекине, часовой завод знаменитой швейцарской марки Vacheron Constantin в Женеве, Студенческий центр Альфреда Лернера Колумбийского университета, Концертный зал «Зенит» в Лиможе. Мировую же славу Бернару Чуми и его компании, бесспорно, принес парк «Ла Виллетт» в Париже, конкурс на проектирование которого архитектор выиграл в 1982 году. Строительство парка продолжалось 15 лет и обошлось в $300 млн. Он раскинулся на площади около 50 га, где расположены сооружения и других архитекторов, в частности Музей науки, Город музыки, большой выставочный павильон и зал для рок-концертов. Комплекс задумывался как урбанистический парк XXI в. и, наряду с Пирамидой в Лувре, Большой аркой в районе Дефанс в Париже и Новой библиотекой Франции, стал одним из Больших проектов Парижа, инициированных президентом Франсуа Миттераном.

Концертный зал «Зенит» (Лимож , 1998-2001) рассчитан на 7 000 мест и предназначен для проведения концертов, политических и других мероприятий

Господин Чуми, вы были одним из семи участников хрестомайтийной выставки «Деконструктивистская архитектура», организованной Музеем современного искусства в Нью-Йорке в 1988 году. С тех пор прошло почти двадцать лет, но вы до сих пор считаетесь едва ли не основным идеологом этого направления, хотя сами всячески отрицаете свою принадлежность деконструктивизму…

Б.Ч. Да уж, призрак деконструктивизма преследует меня, без преувеличения, всю жизнь. Видите ли, в чем дело… Самое понятие «деконструкция» возникло в литературе, оно было введено известным литературоведом и философом Жаком Деррида. И существовало знаменитое движение конструктивизма, появившееся в 1920-х годах и предложившее принципиально новый путь и приемы работы с конструкцией и формой.

Почему я объединяю эти понятия – «деконструкция» и «конструктивизм»? Просто, когда в 1988 году в Музее современного искусства в Нью-Йорке была организована выставка, посвященная новой архитектуре, большинство проектировщиков во всем мире занимались тем, что пыталась имитировать фасады XVIII или XIX веков. И лишь несколько архитекторов работали в ином направлении – знаменитый Фрэнк Гери, например, Питер Айзенман, Рем Колхас, Вольф Прикс и некоторые другие, в том числе и я.

Когда в названии выставки мы решили соединить два понятия – «деконструкция» и «конструктивизм», появился новый термин – «деконструктивизм». Название получилось отличным, хлестким, запоминающимся. Однако это не движение, не идеология, а просто название выставки! Так что я не деконструктивист, так как деконструктивизма как стиля попросту не существует.

Вот это новость! Но, согласитесь, трудно спорить с тем, что здания, спроектированные вами и другими участниками знаменитой выставки, имеют определенное сходство. В частности, как правило, это очень дорогие здания, ориентированные на эффектный фасад, внешнюю запоминаемость.

Б.Ч. Да, современной архитектуре очень свойственно первостепенное значение придавать внешнему эффекту. Пожалуй, эта тенденция охватила все сферы жизни: моду, рекламу, предметный дизайн – и проектировщикам ничего не остается, как следовать за заказчиками, считающими, что так и надо. Такие здания можно назвать иконами, портретной архитектурой. А еще я все чаще слышу разговоры о брендах и брендинге – в последние лет десять архитектура без них уже не обходится.

Но чем больше заказчик и архитектор печется о яркой индивидуальности своего объекта, тем больше таких нарочито ярких, броских объектов строится по всему миру. Думаю, отчасти в массовости архитектурных «брендов» виноваты СМИ, создающие ажиотаж вокруг проектов, которые можно подвести под категорию «иконический» или «брендовый». Что же касается меня, то я всегда старался придерживаться принципа «форма вытекает из функции».

Здание штаб-квартиры часовой компании Vacheron Constantin напоминает шкатулку для драгоценностей – снаружи оно обшито металлическими пластинами, а изнутри – панелями из дерева ценных пород

Бессмысленная, не оправданная функцией архитектурная форма вызывает у меня чувство глубокого неудовлетворения. Архитектура призвана, первым делом, служить тем функциям, ради которых она была создана, а не красоваться на обложках журналов.

Вы очень долгое время преподавали архитектуру американским студентам. Удалось ли вам внушить начинающим архитекторам, что функция диктует форму?

Б.Ч. Знаете, я никогда не испытывал симпатии к идеологиям, даже самым красивым и правильным. В архитектуре и архитектурном образовании много догм и канонов, а я настроен абсолютно против них. Мне интересны дебаты, конфликты идей. Я кровно заинтересован в независимости, в частности в независимости профессорско-преподавательского состава. Ведь лучше иметь учебный план, не продиктованный сверху, а тот, который делают сотрудники факультета.

Интересно, как вас, архитектора, которого можно назвать авангардным, с такими независимыми воззрениями, пустили преподавать в такой консервативный вуз как Колумбийский университет?

Б.Ч. Вот уж что-что, а понятие «авангард» никогда не приходило мне в голову! И уж тем более, никогда не было для меня категорией образования. Я бы сказал, что архитектура – это не наука о конкретных формах, где волей случая что-то может быть распознано как явление авангардное. Архитектура – это форма познания. И нужно сделать все возможное, чтобы интенсифицировать процесс, который ведет к новым знаниям. Архитектура ведь состоит из статичных и динамичных элементов. Неизменные категории включают в себя вопросы пространства, движения в пространстве и тому подобное. Эти вещи не изменяются на протяжении сотен лет. Но существует категория, подверженная изменениям.

У меня есть собственные предпочтения, но в то же время, я не отвергаю мнения других. Чего я действительно не принимаю, так это утверждения «это хорошо» или «это плохо». Догматы не допускают споров, дебатов и душат все изобретения. Я считаю, что университетские годы – это возможность поразмышлять над текущим или будущим положением той дисциплины, которую ты изучаешь, но такие размышления не имеют ничего общего с понятием авангарда или с какой-либо интеллектуальной догмой.

Атлетический центр атлетики имени Ричарда Линдера (Цинциннати, 2001-2006)

А как, на ваш взгляд, архитектуру изменил компьютер, та невиданная цифровая свобода, которая обрушилась на проектировщиков в последние десять лет? Фактически, архитектор может больше вообще ничего не рисовать руками…

Б.Ч. Это действительно так. Но так ли это плохо? Меня также часто спрашивают, не нужно ли ограничивать студентов в работе с «компьютерной архитектурой» и насильно заставлять рисовать карандашом и чертить. Но я считаю, что архитектура – искусство многогранное. Она соприкасается с окружающей средой, идеями, техникой и так далее. А самое замечательное – это то, что каждый ученик может создавать что-то новое, развивать что-то уже существующее, ведь истинный архитектор должен уметь как разбираться в политических и философских вопросах, так и следить за тем, чтобы крыша дома не текла.

Так что я абсолютно против того, чтобы лишать студентов широты познания с самого начала их обучения. Возможно, со временем жизнь и заставит их это сделать, но в первые три года я хотел бы воспитывать студентов как универсалов, а не специалистов. А еще в последние десять лет Интернет стал очень и очень важным источником развития знаний, и, думаю, это как-то отразится и на архитектуре.

В частности, архитектура уже сегодня теряет выраженную территориальную принадлежность, например, американская архитектура, английская архитектура, итальянская архитектура, архитектура Швейцарии – все они становятся менее специфичными, так как архитектурные идеи свободно «гуляют» по всему миру.

Что вы имеете в виду, говоря, что архитекторы должны разбираться в политике? Б.Ч. 

Архитектор ведь живет и работает в мире, который развивается по известным законам. Архитектор – неотъемлемая часть этого мира и всегда будет ею, рассчитывать на некое подобие Эдемского сада бессмысленно. И я считаю, что это хорошо. Я занимаюсь архитектурой, потому что она связана с человеческой деятельностью. Неминуемо в работе появляется вопрос социального пространства. И он должен быть решен.

Пожалуй, сегодня в мире есть целый ряд архитекторов, чей авторитет выше авторитета политиков…

Б.Ч. Вы опять говорите о феномене портретной архитектуры и ее создателей. Прессе свойственно поднимать вокруг них шумиху и с придыханием цитировать каждое их слово. С одной стороны, это не так уж плохо, ведь подобный ажиотаж поднимает интерес к архитектуре в целом. Но с другой стороны, если речь идет о политике или писателе, не всегда на первом месте их произведения или политические достижения.

Железнодорожная и автобусная станция (Лозанна, 1998-2001)

Основной интерес касается персоны. Я же считаю, что не столь важно, кем является человек, важен его труд. Мне очень приятно, что архитекторам начали уделять столько же внимания, сколько политикам, писателям, бизнесменам и т. д. Но есть одна проблема: некоторые архитекторы хотят быть звездами, не задумываясь при этом об архитектуре.

А на самом деле во главе угла должны быть твои проекты, а не то, как ты выглядишь. Потому что в противном случае люди перестают понимать, каковы настоящие приоритеты, какие нормы должны быть соблюдены, например, при строительстве качественного дома или города.

Как, на ваш взгляд, можно решить эту проблему?

Б.Ч. Я думаю, что должно быть намного больше дискуссий в прессе и Интернете, в ходе которых бы обсуждались архитектура и идеи, связанные с ней, в частности конструктивные и инженерные решения, экологические и планировочные, а не только внешний вид какого-то конкретного здания. Для меня архитектура, как я уже говорил, – это форма познания мира. Но одновременно это и способ изменить его в лучшую сторону.

Возвращаясь к вопросу о глобализации. Я знаю, что вы сейчас живете в Америке, хотя по-прежнему много работаете в Европе. Современные технологии позволяют архитектору проектировать для какого-либо города удаленно?

Б.Ч. Я живу в США и во Франции, точнее в Нью-Йорке и Париже. Потому что я не езжу по Америке и редко путешествую по Франции. Я живу в городах и выбрал именно эти два города, потому что я их люблю… И летаю из Нью-Йорк а в Париж и обратно каждые две недели. Я, как никто, понимаю, что хотя идеи глобальны, но способ их воплощения – личный.

Если я сделаю здание в Нью-Йорке, даже если оно будет иметь такую же концепцию, как в Париже, оно будет смотреться по-другому. Оно будет иметь другой вид, и оно будет другим. Правильно? Потому что концепция и контекст влияют друг на друга. Поэтому частные идеи и идеи мирового масштаба тоже взаимосвязаны.

Почему Нью-Йорк и Париж, почему именно два эти города?

Б.Ч. Попытаюсь объяснить, хоть это и сложно. Я бы сказал, Париж – это город визуального постоянства, город красивых ландшафтов, это очень спокойный, умиротворенный город. А Нью-Йорк – абсолютная противоположность. Нью-Йорк – город происшествий, экстрима, там много чего происходит, там все возможно, это динамичный город, в отличие от Парижа. При этом французская столица больше подходит мне по темпераменту. А Нью-Йорк я люблю за интернациональность.

Сегодня очень много говорят о негативном влиянии американской культуры на европейскую. Вы согласны с этим?

Б.Ч. Если взять искусство в целом и вспомнить, когда оно подпадало под влияние американского рынка, в шестидесятые годы, например, то придется признать, что тогда были и позитивные, и негативные моменты. Тогда были хорошие художники, но понимание искусства было одинаковым. В архитектуре были свои особенности. Так, тотемный столб или лифты очень сильно повлияли на американскую архитектуру, а это имело воздействие на весь мир.

Если вы поедете сейчас в Китай, вы увидите там американские города в миниатюре, и это, пожалуй, проблема. Жуткие офисные высотки буквально наводнили мир. Мы их клонируем, не задумываясь. Они были просто трансплантированы из одного мира в другой без всякой идеи и смысла. А я считаю, что очень важно думать об окружающей нас архитектуре. И очень важно находить в своем городе здания, которые как-то соотносятся с ним, отвечают его условиям.

Школа архитектуры Майами, при Международном университете Флориды (Майами, 1999-2003).

Я не имею в виду визуальные показатели, я имею в виду культуру, социальные процессы, политику, экономику. Они должны влиять на архитектуру.

Именно из этих принципов вы исходили, проектируя музей рядом с Парфеноном?

Б.Ч. О да, это пример здания, которое я бы не смог спроектировать больше нигде в этом мире. Это тот самый симбиоз контекста и идеи, который очень тяжело воплотить в архитектуре. Музей находится на расстоянии 300 метров от развалин Парфенона, он весь из стекла, там нет никаких преград, все видно… Так что памятник полностью открыт для обозрения.

Наверное, вам интересно, как современный архитектор работал над этим проектом? Ведь тут имеют место разные времена, разные эпохи. Должны быть сохранены и контекст, и идеи того времени. К тому же здание – это музей, который будет открыт на руинах настоящей постройки. Кстати, половина экспонатов находится не в Афинах, а в Лондоне, в Британском музее. Кроме того, очень важный момент – сохранность руин Парфенона. Сооружение было приподнято над землей, оно стоит на колоннах. Так что руины находятся под новым зданием в целости и сохранности.

Я бы очень хотел, чтобы все памятники архитектуры были возвращены в Афины из Британского музея. Чтобы была восстановлена история Афин, чтобы она ожила. И я уверен, что со временем все так и будет.

Вы – автор многих книг по архитектуре. А хотели бы вы когда-нибудь написать что-либо не связанное с архитектурой?

Б.Ч. А я пишу! Постоянно! Мои здания – это мои поэмы и мои романы. В своих письменных произведениях я по большей части ставлю вопросы об архитектуре. Мои здания – это, в какой-то мере, ответы, но для вопросов мне все же нужны слова… Но если вы меня спрашиваете о написании приключенческого рассказа или романа, то я бы не смог этого сделать. Мое главное приключение в жизни – это архитектура.

Оцените статью
Поделиться с друзьями
Деловой квартал
Добавить комментарий