Парижская мастерская Франсуа Роша на улице Белльвиль похожа на ремесленный цех, готовый к эвакуации. Кажется, что в любую секунду архитекторы способны переместиться в любую точку планеты, где они получат интересный заказ. Разбросанные рулоны и листы бумаги на столах, полках, стульях и подоконниках сливаются в единое бумажное море – море информации, в котором плавает Франсуа Рош.
Именно такой термин он употребляет – «мы плаваем в мире, где правит массовая медиа-культура». Вообще, то, что он говорит, ставит под сомнение серьезность обучения во многих известных архитектурных школах как «теоретического», так и «практического» крена. Он говорит о мире вокруг, о том, как он меняется, о реальности, которую многие не хотят замечать. Банально, но именно лучший пример массовой медиа-культуры приходит на ум первым – блокбастер «Матрица». Мы плаваем в цифрах и фактах, реальность которых так же условна, как и современная архитектура. Интересно, но именно эта трилогия наилучшим образом показывает, как хорошая идея изживает себя в современном обществе – последняя серия стала просто набором спецэффектов, формой, дизайном, полностью проигнорировав изначальную концепцию.
Поэтому Рош рьяно поддерживает слова Ала Фостера, что дизайн становится преступлением, и Систему это устраивает. Хотя Рош является несомненной ее частью, он легко адаптируется к ней, что помогает ему и его единомышленникам подтачивать ее устои, доказывать, что форма – лишь оболочка, не играющая особой роли, и главное – ее смысловое наполнение. Поэтому его мастерская всегда в полной боевой готовности – агенты Системы могут появиться в любую минуту. Послужной список реализаций Роша вряд ли выдержит сравнение с количеством работ любого ГАП его возраста из крупной парижской проектной компании. В свои 44 Рошу намного важнее остаться верным собственному методу, чем реализоваться. Его даже и не хочется спрашивать о компромиссах – ответ и так понятен. Хотя он постоянно цитирует современных философов и писателей вроде Жиля Делеза и Брюса Стерлинга, сыпет терминами из лексикона современных графических дизайнеров и программистов, использует глубокомысленные метафоры, его метод прост и понятен – он не успокоится, пока работа над проектом не принесет идею, которой он остался бы доволен и которая захватила бы вовлеченных в него людей. Архитектура всегда должна давать что-то новое, связанное с поведением, эмоциями и чувствами человека. Работы его бюро R&Sie, организованного совместно со Стефани Лаво, были представлены на многих выставках, но самая известная – Non Standard Architectures в Центре Помпиду в 2003 году. На ней были представлены проекты 12 наиболее авангардных современных архитекторов и бюро, среди которых Грег Линн, Ларс Спайбрук, Хани Рашид, UN Studio, Oosterhuis.nl, SERVO и другие. Вопросом об этой выставке мы и начали интервью с Франсуа в его парижской архитектурной мастерской.
Биография
Франсуа Рош родился в 1961 году в Париже. В 1987 году окончил Архитектурный институт в Версале. Рош пять раз был приглашен к участию в Венецианской архитектурной биеннале и биеннале искусства, преподавал в лондонской школе Бартлетт, Техническом университете Вены, ESARQ в Барселоне, а также Университете Пенсильвании в Филадельфии (США). g С 1999 по 2003 год являлся профессором Французской национальной школы изобразительных искусств (ENSBA). Автор многочисленных статей и эссе на темы архитектуры и ее философского осмысления в современном мире.
На мой взгляд, выставка Non Standard Architectures стала одной из лучших инсталляций, посвященных концептуальной архитектуре. Все ее участники активно используют компьютерные технологии в проектировании. В частности, Грег Линн сказал мне в интервью, что для него компьютер – медиум. А для вас?
Ф.Р. Это медиа, как телевидение. Мы живем в век массовой медиа-культуры, которая основана на вымысле (fiction), эта традиция идет из Голливуда и уже охватила весь мир. Вымысел – не подделка, а скорее еще одна реальность, основанная на слухах, дезинформации, реинформации, кинематографе и других средствах медиа-культуры. Факт трансформируется в эту новую реальность и перепрограммируется. Конечно, когда человек дотрагивается до другого, это происходит в обычной реальности. Но если мы пойдем несколько дальше таких базовых взаимоотношений и проанализируем происходящее вокруг, то увидим, что все данные очень расплывчаты, нечетки. Сейчас я уже не использую слово «виртуальный». Оно устарело, так как пришло из 80–90-х годов прошлого века, когда люди считали, что могут создать еще один, параллельный мир. В конце концов, оказалось, что современный мир – это соединение реального и виртуального. Везде – вымысел, везде – вымышленные истории. Общество очень завязано на «открытых» сценариях, как, например, в мыльных операх, где все постоянно меняется. Поэтому сегодня невозможно ничего предсказать – мы можем только реагировать на этот «расплывчатый» мир. Поэтому и компьютер стал частью медиа, так как позволяет существовать в этом вымысле. Он используется массовой медиакультурой как медиум и напоминает телевидение – ты можешь лишь смотреть его, но не менять. Максимум, как в какой-нибудь сериал, в него можно добавить чуть-чуть интерактивности.
А как вы позиционируете себя по отношению к архитекторам, которые принимали участие в выставке Non Standard Architectures?
Ф.Р. Прежде всего, я европеец. В частности, это говорит о том, что я читал Жиля Делеза в оригинале. Он много писал о детерриторизации, что имеет большое значение для архитектуры. Следуя Делезу, важно понимать контекст, и не из-за каких-то местных норм и правил, а из-за социальных и других особенностей людей. Мы не используем компьютер как абстрактную машину – нам важнее почувствовать взаимосвязь между глобальным (массовой медиа-культурой, ее различными вымыслами и стереотипами – миром технологий, утопий, свободы) и локальным (взаимодействием между реальными людьми). Наверняка вам знакома фраза «думай глобально, действуй локально». Сейчас архитекторы могут построить один и тот же дом в Москве, Париже и любом другом городе. Мы же всегда пытаемся следить за соотношением глобального и локального – и это наша позиция. На упомянутой выставке были представлены самые разные школы, этим она и была интересна.
Вы сказали, что будущее невозможно предсказать, но для меня архитектура всегда была фабрикой утопий.
Ф.Р. Отвечу с помощью метафоры. Стэнли Кубрик, когда снимал свою «Космическую одиссею. 2001», активно сотрудничал с NASA. У него получился идеальный фильм-мечта. Уже заканчивая снимать его, он начал работать над «Заводным апельсином» и пригласил к сотрудничеству специалистов из ЦРУ – помните сцену пытки? В утопической «Одиссее» он исследовал теорию Большого взрыва, при этом понимая, что настоящей причиной всех катастроф являются не внешние факторы, а сам человек. То есть в 1967 году ему удалось одновременно быть оптимистом и пессимистом. Сегодня многие говорят о «ретро-будущем», о ностальгии по будущему, которое когда-то предсказывали, по урбанистическим проектам 60-х годов. Утопия – также устаревший термин. В ХХ веке считалось правильным создавать утопии, которые отвлекали внимание от реальных изменений в обществе. По сути, утопии стали идеальным зеркалом капитализма, который нуждался в них, как в наркотике, для доказательства того, что современное развитие ведет к светлому будущему. Поэтому я и не доверяю утопиям.
Тогда каково же будущее будущего?
Ф.Р. Наши времена похожи на эпоху барокко – тогда искусство также было «узаконено» политической системой. На мой взгляд, намного интереснее работать в настоящем. Нужно немало времени на то, чтобы включить все гениальные открытия, сделанные в ХХ веке, в нашу работу.
Как и Кубрику, вам тоже привелось работать с NASA. Расскажите об этом проекте.
Ф.Р. Это была чистой воды научная пропаганда. В NASA мы были дважды. Вообще, эта организация чем-то напоминает секту мормонов, у которых главный святой – наука. И иногда им нужна «свежая кровь» – мы ей и стали. Проект предполагал разработку поселений на Марсе, толчком к чему стало открытие существования льда на поверхности этой планеты. Мы решили, что сооружения должны быть построены не из привезенных материалов, а из чего-то, что есть на Марсе. Наше здание напоминало надувную капсулу из особого материала. Она поливалась струями воды из размороженного марсианского льда, что предохраняло будущих поселенцев от солнечной радиации. Получилось некое «техноиглу». Проект был представлен, и до сих пор мы ждем решения. В любом случае мы послужили прекрасной рекламой для NASA.
Сегодня новые здания становятся медиасобытием, архитекторы мечтают о том, чтобы их имена стали брендами. Как вы считаете, это нормальная эволюция?
Ф.Р. Современное общество совершает «преступление дизайном», как сказал Ал Фостер в своей одноименной книге. В эру глобализации люди публично раскрывают свои комплексы массовой медиа-культуре, пытаясь таким образом от них избавиться. Влиятельные фигуры – политики, архитекторы и другие – хотят раскрыть собственную извращенную сущность, реализуя огромные проекты, но тем самым доказывают свою неспособность мыслить. Эта традиция идет еще из французского классицизма, когда монархия должна была предъявлять себя, возводя дворцы, такие как Версаль. Интересно, что и французские революционеры делали так же. Ал Фостер пишет о том, как излишний дизайн (и – как следствие – переоценка значимости архитектора) борется с постмодернистской природой общества, которое намного более разнообразно, разнопланово.
Мне кажется, было бы даже интереснее использовать прямую демократию, чтобы создавать города, которые могли бы меняться без вмешательства властей. Сегодня много строят исполинских сооружений, что было характерно для заката монархии. Система не хочет терять контроль, но это происходит, так как информация, которая на сегодня является основой развития, общедоступна. Я бы сказал, то, что делает сейчас архитектурная «звездная десятка», является последними вибрациями старых времен. Они заключили негласный договор с властью, участвуют в одних и тех же конкурсах и, по сути, делят между собой мир. Они думают только о дизайне, форме – и это самое ужасное. Но дизайн сам по себе не может служить человеку – обязательно нужны эксперименты, которые вовлекают и социальные, и психологические, и другие аспекты.
Есть ли выход из этой ситуации?
Ф.Р. Мы, Казуйо Сейджима в Японии, некоторые другие архитекторы пытаемся его найти.
А что изменится, когда на место старой элиты придет ваше новое поколение архитекторов, которым сейчас около 40?
Ф.Р. Некоторые из нас уже будут другими. Но знаете, работы японца Казуо Шинохары, которому уже за 80, до сих пор абсолютно бескомпромиссны. Это не проблема поколения – это проблема отношения к работе. Большая разница между нами и старшим поколением в том, что мы активно используем Интернет. Это прекрасный шанс найти заказчика в другой стране до того, как станешь успешным на родине. Конечно, это дает невероятную свободу. Сегодня можно содержать небольшое бюро, практически ремесленную мастерскую, и работать на клиентов из самых разных стран – Бразилии, Польши, Японии, Таиланда, Испании, Швейцарии. И мы должны вести переговоры только с ними. Мы даже избегаем появляться на фото в прессе. Недавно была статья о нас в «Фигаро», так мы сделали все возможное, чтобы на фотографиях нас не узнали.
Таким образом можно надевать любые лица и легче адаптироваться к Системе. Если же твое имя – бренд, приходится постоянно делать одно и то же, иначе Система просто не поймет тебя. Такой архитектор – раб своей концепции, он ищет заказы только для того, чтобы ее повторять. И в таком случае заказчики покупают не умный подход к решению вопроса, а обычный продукт, производство которого поставлено на поток. Для нас же каждый проект – новый. Нас приглашают в случае, если необходимо исследование, эксперимент. Правда, наверняка многие из нас сами в будущем станут монстрами.
Вы сознательно избегаете шумихи в СМИ вокруг себя?
Ф.Р. Да, мы против, как вы это называете в России, культа личности. Сегодня многие хотят выглядеть значительнее, чем есть на самом деле. Как говорил Энди Уорхолл, у каждого человека должно быть 15 минут славы. Даже если его жизнь совсем плоха, эти 15 минут смогут возродить эго, что является самым невероятным нововведением массовой медиакультуры.
Все ваши проекты исключительно концептуальны?
Ф.Р. Моя работа как архитектора – создать вымысел и трансформировать, включить в него реальный процесс. Пока Система еще не понимает, что является вымыслом, а что – исключительно профессиональным атрибутом. Иногда они вообще могут быть единым целым. Важно, что все мои идеи можно реализовать. Мы работаем над выставкой для парижского MAM/ARC, где покажем проект сооружений, которые без помощи архитектора могут менять свою структуру в зависимости от уровня стресса жителей. Например, если среди них возникает конфликт, специальный строительный робот, «живущий» здесь же, реагирует на него, изменяя структуру дома. Конечно, это метафора, но было бы очень интересно связать социальные взаимоотношения с процессом строительства дома и города в целом, избежать жесткого планирования и развивать территории с помощью современных компьютерных технологий, способных оценивать поведение людей. В этой работе нам помогают и представители других профессий, например математик. Это – реальный проект, только в форме выставки. Как Шарль Перро или братья Гримм, мы создаем архитектуру, как рассказ. В ней есть и реальность, и вымысел.
То есть вы фактически пишете здания. Но все же как вы относитесь к тому, что проект остается только концепцией и не реализуется?
Ф.Р. Реализация является возможностью. Но что понимать под реализацией? Совместно с Филиппом Парено мы выполнили проект Hybrid Muscle в Таиланде. С помощью буйвола конструкция в виде зонта должна была производить электроэнергию, но фактически мы не имели бюджета для ее постройки. Поэтому мы решили снять о ней фильм. И продали его МоМА в Нью-Йорке и другим известным музеям, а 90% от выручки потратили на строительство. Проект был напрямую связан с фильмом, и наоборот. Фильм нематериален, и его просто распространить. Таким образом, мы использовали массовую медиа-систему, чтобы создать архитектуру. Проект был опубликован в «Домусе» с комментариями классика кибер-панка Брюса Стерлинга под названием «Все, чего не существует». И Hybrid Muscle – это история о коммуникации, потому что весь проект основан на том, как буйвол может передать свою мышечную силу динамо-машине и преобразовать ее в электричество. Делать архитектуру без архитектора – вот что действительно интересно. Реализовать проект важно, но это не является определяющим в работе. Кстати, известно, что одна из наиболее громких реализаций Гэри – музей Гуггенхейма в Бильбао – абсолютно не функциональна как выставочное пространство. Хотя Система переоценивает его дизайн, и это привлекает множество туристов.
Но тогда каковы границы вашей профессии? Вы все-таки называете себя архитектором?
Ф.Р. Да, так как я получаю заказы как архитектор. Я поставляю интеллектуальные услуги для того, чтобы что-то построить.
Почему заказчики выбирают именно вас? Что вы можете им дать, чего другие не могут?
Ф.Р. Наша архитектура – это создание историй. Могу это доказать на двух простых примерах. Сейчас мы делаем проект моста Loophole в Польше, в Чешине, на самой границе с Чехией. Им нужен был этот проект как символ будущего вхождения в ЕС, но я просто ненавижу мост как метафору. Мы сделали мост с секретом: если не знаешь его особенностей, опять вернешься к месту, откуда начал его переходить. Единственный способ попасть в другую страну – висячий мост-дублер длиной 70 м. Предварительно мы даже провели эксперимент и сделали прототип моста с отделениями таможни с двух сторон. Люди его опробовали, всем понравилось. В проекте музея в Лозанне мы создали «зеленый лабиринт» – место, где действительно можно потеряться. На входе каждый получает прибор GPS, который использует как навигационное устройство, чтобы найти выход. Все это напоминает видеоигру, в которой есть риск заблудиться. И так каждый раз – мы никогда не знаем, к чему приведет нас следующий проект.
В публикациях вы часто используете сложные термины, например «морфинг» (morphing) или «уорпинг» (warping). Насколько они необходимы в вашей работе?
Ф.Р. Морфинг в графике начали использовать в начале 90-х – помните видеоклип Майкла Джексона, где лица перетекают друг в друга? С помощью векторной трансформации вы переходите из точки А в точку B. Можно использовать и похожий процесс – скручивание (warping) – с той лишь разницей, что картинка, которая подвергается изменению, сопротивляется ему. Интересно, но именно так часто происходит и в архитектуре – ты изменяешь ее, но какие-то силы удерживают память места. Поэтому мы много работаем с контекстом, с морфологией места.
Есть ли еще методы, которые вы постоянно используете в работе?
Ф.Р. Еще до того, как мы начали пользоваться компьютерами, мы работали над тем, как соединить в одном проекте природу и архитектуру без тотального контролирования процесса. Слышали о деревьях, которые растут прямо в храме Ангкор-Ват в Камбодже? Они могут поддерживать конструкцию, а могут и разрушить ее. Это противоречие нас и заинтриговало. Интересна не идеальная природа, скажем, оформленная Ленотром в сад Версаля, а нечто несовершенное и неточное, показывающее всю хрупкость процесса роста и трансформации.