Биография ТОМ МЕЙН (Thom Mayne)
■ Родился в Коннектикуте в 1944 году. Окончил Университет Южной Калифорнии. В 1978 году получил степень магистра архитектуры Гарвардского университета. В 1970-х годах вместе с несколькими коллегами основал Южнокалифорнийский институт архитектуры (SCI-ARC), который существует и поныне. В 1972 году совместно с Майклом Ротонди основал бюро Morphosis. Первые реализованные проекты бюро относятся к середине 1980-х годов, а полноценное признание пришло к Мейну только в 1990-х, после того как он построил «Башню Солнца» в Сеуле (1997).
С тех пор он выполняет крупные проекты административных и учебных зданий по всему миру. В 2005 году Мейн получил престижную Притцкеровскую премию, причем оказался первым американцем за 14 лет, получившим эту награду. Среди других авторитетных наград – приз Американской академии в Риме (1987), Золотая медаль Американского института архитекторов (2000) и премия Крайслера (2001). Тома Мейна регулярно приглашают читать лекции в Колумбийский, Гарвардский и Йельский университеты.
Компания
■ Бюро Morphosis (Санта-Моника, Калифорния) основано в 1972 году Томом Мейном и Майклом Ротонди. Сейчас в нем трудится более 40 архитекторов и дизайнеров (Ротонди ушел в 1991 году и основал собственное бюро RoTo). Изначально Morphosis проектировало небольшие частные дома, а крупные заказы, в частности государственные, начало получать только в середине 1990-х годов.
Среди последних громких построек – здание калифорнийской транспортной компании Caltrans district 7 в центре Лос-Анджелеса. Помимо офисных и учебных зданий, бюро занимается проектами жилых домов и студенческих общежитий. В настоящее время бюро завершает строительство здания федерального правительства в Сан-Франциско (бюджет – $144 млн), а также работает над проектами здания Капитолия в Джуно (Аляска) и Олимпийской деревни в Нью-Йорке (ориентировочный бюджет – $1,5 млрд).
С самого начала в постройках Morphosis культивировался ландшафт. Почему?
Том Мейн: А вам не кажется, что ландшафт гораздо интереснее любой застройки? Просто потому, что он живет, дышит.
Здания тоже живут… перестраиваются…
Т.М. Вот именно – перестраиваются архитекторами, строителями; а ландшафт перестраивает себя сам! Ландшафт функционирует, но не завершен по определению, и в этом его сила и притягательность. Меня интересует незавершенная архитектура.
[otw_is sidebar=otw-sidebar-1]
Что вы имеете в виду? Заброшенные долгострои?
Т.М. Не только. Свои собственные здания, например. Когда мы проектируем объект, я часто закладываю момент незавершенности.
Историческая среда города вам менее интересна, чем ландшафт и природа?
Т.М. Среда бывает разной. В одном случае – малоэтажный район Торонто, где мы строили университетский кампус. Довольно монотонная среда, отсутствие доминанты, почему и возникла идея противопоставления и появилась громадная форма. Другой случай – Париж, там сплошная историческая среда. Третий вариант – Москва, Лос-Анджелес. Московская среда напоминает мне Калифорнию: кажется единой и в то же время чрезвычайно сложной по составу.
В Москве новое строительство наступает на исторические памятники.
Т.М. Я в Москве во второй раз, но мне показалось, что это город с очень четким делением на исторический центр и другие, самостоятельные районы. В историческом центре практически не разрешается современное строительство. Мне это понятно. Есть такие города, например Стамбул. Я недавно читал там лекции, и ко мне подходили студенты и говорили: то, что вы строите, – это не для Стамбула, у нас другая архитектура. Историки, археологи решили: это город прошлого, и ничего тут не поделаешь.
Вы считаете, что есть города, фактически закрытые для современной архитектуры?
Т.М. Центр старого города может быть закрыт. Но современный мегаполис – это, как правило, несколько практически самостоятельных городов, живущих своей жизнью, объединившихся по каким-то причинам вокруг исторического ядра. И за пределами центра, наверное, возможно такое строительство.
Московские спальные районы несамостоятельны в экономическом и культурном смысле, их жители работают и отдыхают в центре. Именно поэтому нетиповая (а следовательно, более дорогая) архитектура там появляется редко.
Т.М. Вы знаете, Москва мне представляется городом с очень большими структурными проблемами. Система дорог не справляется с растущим уровнем автотранспорта. Город нуждается в решении этих вопросов, причем в решении оригинальном… Разобравшись с этой проблемой, можно надеяться на качественный рост окраин. У вас сейчас эпоха бурных общественных изменений. Совсем недавно у вас появились очень богатые люди, которые распоряжаются деньгами по-восточному, тратя их на чрезвычайно дорогие машины, напитки и прочее. Все это – Москва.
Вы так смакуете проблемы больших городов. Не любите мегаполисы?
Т.М. Почему же? Я к ним хорошо отношусь.
Какие города вы считаете идеальными?
Т.М. Я мало где жил подолгу. Я слышал, что хороши Париж, Барселона. Правда, друзья говорили, что в Барселоне на самом деле очень суетно, быстро становится скучно. Но там прекрасная современная архитектура. То же самое скажу о Токио. Лично мне всегда нравился Нью-Йорк.
Но вы всю жизнь живете в Калифорнии, чуть ли не в деревне…
Т.М. Так уж получилось.
Наш общий знакомый дизайнер Владимир Паперный говорил мне, что у вас на офисе много лет висела табличка «Бродячая собака».
Т.М. Это правда, действительно висела. Мы поселились в доме, в котором раньше было известное кафе под этой вывеской, и лень было менять табличку. А потом я подумал: я ведь сам – как бродячая беспородная собака. Отец – ирландец, а еще в роду у меня были немцы, французы, датчане. В общем, типичная Калифорния.
Одна из ваших последних работ – административное здание в Сан-Франциско – замечательна своей «второй кожей», сделанной из стекла, которая фактически снимает вопрос кондиционирования и контроля избыточной инсоляции. Сколько стоит эксплуатация такого фасада?
Т.М. Правильный вопрос. Современные технологии – дорогое удовольствие. Стоимость эксплуатации здания измеряется сотнями тысяч долларов в год.
Вашу архитектуру можно назвать изломанной. Почему? Это из области психологии?
Т.М. По разным причинам. Прежде всего, это вопрос ощущений. Вы видели мою работу в Помоне? Там проход между аудиториями решен как открытый коридор с зеленью посередине, причем изломанный. Я вдохновлялся средневековыми европейскими городами, их рваной линией застройки, неравномерными расстояниями между окнами и этажами, их естественной живописностью.
Это попытка преодолеть скуку от однообразия современной архитектуры?
Т.М. Вот именно. Дело в том, что масштаб современной архитектуры – и технологически, и идеологически – очень крупный. А человек теряется у однообразного фасада, который длится 40–50–100 м без каких-либо изменений; он всегда один – одинаковые окна, подъезды, равные расстояния.
Громадные однообразные фасады – это же и есть послевоенная модернистская архитектура.
Т.М. Однако наблюдатель, житель, горожанин имеют главное право голоса, а учебник по модернизму, подрядчик или домостроительный комбинат – это уже на второе.
В ваших выступлениях вы говорите о клиенте. А кто это? Заказчик или конечный потребитель?
Т.М. Я не разделяю их. Бывают просто хорошие и плохие клиенты. Конечно, в больших проектах я имею дело прежде всего с заказчиками. Плохие заказчики, например, не могут сформулировать задачу.
А кто тогда хороший заказчик?
Т.М. Те, что формулируют потребности и доверяют тебе. И не просто доверяют – требуют, чтобы я проявил фантазию. Конечно, вы знаете, что говорят обо мне: со мной очень сложно вести дело, я капризный. И все же мои постоянные клиенты скажут вам, что я человек, который оригинально решает задачи. Иной раз интересно сотрудничать и с недоверчивым человеком. Недавно мне пришлось работать над зданием суда. Главный судья очень хотел получить здание с портиком и колоннами, и чтобы там повсюду были известные нравоучительные цитаты отцов американской демократии. Мы последовательно сделали девять вариантов оформления здания, пока проект не был принят. И должен признаться, меня последний вариант удовлетворил больше, чем самый первый.
Что такое архитектурное качество, и есть ли прогресс в данной области?
Т.М. Сложный вопрос. Есть скорее не прогресс, а изменение условий архитектурного творчества. Те или иные приемы осмысленны и продуктивны в определенный период; в другой ситуации они уже неинтересны. Так же и в музыке. Как-то мы пошли в Линкольн-центр на концерт очень известной пианистки. Она играла очень хорошо, точно, без ошибок. И все же концерт ничуть нас не захватил, он был как будто в другом измерении. Архитектура должна захватывать. Именно такие здания мы и стараемся проектировать.
В последнее время вы сделали несколько проектов зданий вузов, в том числе общежитий. Студенты – известные вандалы. Вы что-то особо прочное придумали для таких «клиентов»?
Т.М. Да ничего особенного… И мне кажется, не ошибся. Один из моих проектов осуществлен в Помоне, то есть в одном из самых неблагополучных мест в США. Когда комплекс открывали, я выступил перед студентами, сказал, что строил для них фактически бесплатно, на общественных началах. И поскольку я сам – житель Помоны и часто проезжаю мимо здания, могу ответственно заявить: за год с момента постройки я увидел только одно маленькое граффити на стене бокового корпуса. За целый год!
А внутри? Думаю, именно там вас ждут самые интересные граффити.
Т.М. Не знаю, честно говоря, я внутрь не заходил.
Константин Мельников так же старался не подходить близко к своим зданиям – настолько они были измучены эксплуатацией.
Т.М. Почему же? Я не думаю, что мои здания изуродованы. Я уверен: если ты постараешься, сделаешь хорошо свою работу, то люди это оценят. Иначе их ждет полная перестройка.
В этой связи получается, что любимые вами русские модернисты не умели проектировать… (Улыбается, разводит руками.) А вы-то сами кем себя считаете, разве не модернистом?
Т.М. Модернистом! Безусловно!
